Люди Церкви

«…Он и людей умел любить «чёрненькими»». Памяти прот. Димитрия Арзуманова

Полтора года назад в вечную жизнь перешёл выдающийся московский пастырь, протоиерей Димитрий Арзуманов.

Сегодня публикуем очередное воспоминание о батюшке его близкого и давнего друга, прот. Феликса Стацевича.

 

Я не стал писать сразу, по горячим следам, когда всем нам было совсем худо… Может быть, и напрасно, что не стал. Но уж как есть…

Теперь вот отплакали, отгоревали, вернулись в повседневность, в бытование, рана затягивается, а что осталось? Осталось чувство сиротства, и оно, вероятно, уже не покинет. Только и остаётся, что ждать встречи. Ожиданием этим теперь греюсь.

Мы 100 лет были знакомы, детки наши выросли на наших глазах, внуки теперь… Много чего есть вспомнить в смысле событий. Со-бытий. Но ведь есть нечто такое, что придаёт этому множеству внутреннюю связь и внутренний смысл. Знаю, что это было. Всматриваешься теперь в совместный наш опыт, в счастливые годы нашей дружбы и радостно понимаешь, что главное про о. Дмитрия и про нас с ним я всегда знал, прямо с первого же дня знал, и ни разу в том не усомнился. Это главное заключается в том, что мы были одного духа и он, может быть, единственный человек, духовное родство с которым я ощущал в такой полноте.

Святитель Григорий Богослов в надгробном слове другу своему Василию говорит: «Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела». Аминь. Крайне серьёзно отношусь к этим вещам, не стал бы бросаться такими словами почём зря…

Это наше с ним духовное сро́дство обнаружилось тогда ещё, несколько десятилетий назад, а поскольку Господь подарил нам обоим счастье стать священниками, то единодушие и единосердечие выявились, были возделаны, проросли  в счастье (со-частие) со-трудничества, со-молитвенничества, со-славословия, со-радования о Господе!  А ведь это навсегда. На всегда. Природа единодушия церковна по сути, оно вытекает из Церкви и впадает в Неё! «Едиными усты и единым сердцем славити и воспевати великолепое имя Твоё, Господи!» — может ли что быть больше?!

Мы и душевно были очень близки. Это не значит, что вкусы наши и эстетические доминанты совпадали на все сто. Я иной раз снисходительно посмеивался (по-доброму, конечно, к другу моему невозможно было относиться иначе, просто невозможно иначе!) над его «отклонениями в суб-», так я — вполне добродушно — называл его приветливое отношение к рок-культуре, например. Но эстетические идеалы наши — совпадали. Я всегда знал, чего взыскует душа моего друга, это его велико-душие позволяло искать и находить жизнь и свет практически в любом эстетическом опыте. И самое главное, что он и людей умел любить «чёрненькими». Вот только к «беленьким», а особенно «пластмассовым» и «чугунным», относился как-то устало-иронически…

Зато к обычным живым людям относился он «братолюбиво с нежностью» (Рим 12.10). Эта его нежность опознавалась не по словам даже — по голосу. И опознавалась больши́м числом совершенно разных, совершенно разных людей.

Эта внимательная нежность или, точнее, нежная внимательность называется отзывчивостью. Не могу сказать, что отец Димитрий был всем, всегда и во всём доступен, мы сто раз собирались куда-то вместе поехать и почти всегда он, иногда в самый последний момент, «терялся». Но даже тех встреч с ним, что состоялись, с избытком достанет мне на всю мою жизнь. Зато, если уж ты заговорил с ним, — иной раз он усталый донельзя, иной раз совершенно обессиленный, — он обязательно резонировал, его душа отзывалась, ему словно было стыдно, что кому-то худо, хуже, чем ему. А знаете, этого отзвука часто достаточно. Может быть, только этого утешения и ждёт человек, ведь всякий должен же понимать, что ну чем может помочь ему взрослый, страшно усталый человек? И напротив, «так больно ранит равнодушный взгляд»… Эти батюшкина чуткость и отзывчивость — ужасающая редкость. В подавляющем большинстве случаев на зов твой, на крик о помощи, о поддержке — в лучшем случае уклонение: один «землю купил», другой «супруг воловных», третий «женат, четвёртый богат, пятый дурак, шестой твой враг»… Хуже только фальшивое внимание.

Однажды некоторая тень ропота нашла на меня (Господи, прости! Прости, брат!). Это когда я маловерно понадеялся, что патовую мою ситуацию можно разрешить чем-то вроде фокуса, а батюшке отвёл роль того фокусника — запустил руку в шляпу и достал из неё скатерть-самобранку… Ну что он мог мне сказать тогда? Ведь жизнь земная — очень сложная игра со многими неизвестными и переменными. И актёры — мы! — народ своевольный… Надо ждать, трудиться над собою, страдать, терпеливо нести бремя жизни. Отец Дмитрий не был кудесник — помолился и нате вам: молочные реки-кисельные берега. Да не очень-то и верится в эти сентиментальные истории. Луга златоцветные да поля елисейские —  нездешние они, не этого они мiра, нечего их здесь искать. Здесь-то чего устраиваться поудобнее, да и как потом на Распятие смотреть из этого комфорта?..

Потом уже понял всё. Как-то приезжал к нему на исповедь, а он усталый просто лежал и слушал. И вздыхал при этом. Потому и называют русского попа – и не всякий достоин этого простого звания — батюшкой.

Потому что без всяких слов и помимо всяких слов просто обнимет тебя батюшка как сына, младшего брата, дочку, сестрёнку, внучика, вот и вся поповская наука и работа — миловать и печаловаться.

Не хочу говорить о нём штампами, даже самыми благочестивыми. Смотрю теперь на его портрет, он висит у меня в самом жилом месте дома, и вся жизнь теперь проходит под его внимательным усталым взглядом. Смотрю на него со стыдом и завистью: как же мелко большей частью живу, как же мелко… Как поживаешь? Именно, что поживаю.

А тогда… А тогда ушёл я с вопросом неразрешённым, однако утешенный, как бы «отогретый». Иной раз человеку достаточно чтобы кто-то тебя по руке погладил да и вздохнул сочувственно. Да, может быть, ничего другого и не нужно, жизнь-то за другого не проживёшь.

Он как раз и был  б а т ю ш к а. И это очень дорогого стоит. Добрый, ласковый, тёплый, терпеливый… И очень усталый. Уже тогда. А было это много-много лет назад. Как-то я не понимал степени этой усталости, только теперь понял, когда ничего уже не исправить. А отчего эта усталость? Так ведь тяготы́ носить, кто сказал, что легко? Они же по определению — тяготы. Они тяготят, они весят, они скорбь и ну́жда… Они печаль о Господе, т.е. ради Господа. А ещё печаль о том, что ничего не исправить на этой земле, в этом так часто мелочном, холодном, жёстком, важном и глупом как индюк посюстороннем мiре. А тяготы носить нужно. Должно. Не ожидая благодарности, ради Господа. В мiре печальны будете. Да, да. В первоисточнике стоит слово, которое, если перевести на современный русский, получится «давление; гнет, притеснение; мука, скорбь». Вот и просим у Богородицы пространства в скорбех, в этой самой печали. Но дерзайте! — сказано дальше…

На днях поймал себя на том, что жалуюсь ему. При жизни стеснялся его обременять своими скорбями, понимаю сколько своего бремени и тягот у священника, да и просто взрослого человека. А теперь… (читали в первую годовщину батюшке канон на панихиде: «тяготу отложивший, и от уз разрешившийся и к вышней жизни раб Твой, Христе, пре-шедший,

наслаждаться Твоих святых светлостей, Спасе, благоизво́́ли»). А теперь вот, отец мой и брат, ты свободен, воздохни, помолись, печалуйся о нас, оставшихся здесь. Ведь это теперь не в тягость тебе там. Там это в радость, так ведь? Предстательствуй пред Господом нашим, поддержи дружбой своей, помоги жизнь прожить.

 

Часть 2

Абуна (так мы называли его, да и по сию пору называем с Митей Потоцким) был очень тонкий человек и очень глубокий, но совсем не был при этом сноб. Был он чрезвычайно широкий человек. Широкий, очень широкий, иной раз это казалось всеядностью, чем, разумеется, не было ни в малейшей степени. Он не был ни всеядным, ни уж тем более никаким не «релятивистом». Он понимал, насколько амбивалентно искусство и особенно любимая им (нами) музыка, но любя что-то, он трудился, возделывал свою любовь, покрывал — покровительствовал тем, кого играл, кого слушал, с кем общался…

Сказал вот — «не был», и подумалось, говорить об отце Дмитрии с приставкой «не-» совсем как-то не-лепо. Он никак не был «апофатичным», он вообще был не «не», он был – да.

Его широта вытекала из высокой высоты и уходила в глубокую глубину. Вот какой это был человек!

Очень мягкий внешне и очень крепкий внутренне, ясно знающий, где север, где юг, что чёрное, а что белое…

Дальше снова цитирую святителя Григория о Василии: «Примечая, что от мягкости нрава происходит уступчивость и робость, а от суровости – строптивость и своенравие, он помогает одному другим, и упорство растворяет кротостью, а уступчивость – твердостью».

Когда абуна умер, Бог подарил мне счастье оплакать родного человека над его мощами, убрать его тело, омыть, умастить елеем, облачить в ризы, положить во гроб, служить первую литию над гробом в часовне Алексеевской больницы… Помню, с какой сыновней нежностью о. Сергий расчёсывал его, а я держал главу… Из-за всеобщей нашей тогда растерянности и смятения в нужный момент не оказалось подрясника — о. Тимофей тут же снял свой! Не оказалось нательного крестика — мне посчастливилось снять с себя и надеть отцу! Евангелие, которое обязательно кладут почившему священнику в гроб, привёз о. Сергий…

Мы познакомились с Митей на Оптинском подворье. Тогда оно было в Останкино. И вот нам нет ещё 30-ти, Митя в берете, одет из гумпо (теперь не всякий и поймёт, что это за дичь такая -«гумпо»), иногда Митя приезжает с Машей — своей красавицей женою, иногда вместе с ними Танюша — Машина младшая сестра. Девочки молятся, мы работаем: поём. Мы поём на буднях утром и вечером, а в субботы-воскресенья мы у себя на приходах. Митя — в Перерве у о. Владимира Чувикина, о котором отзывается с неизменным восхищением. От о. Владимира его интерес к уставу. Мы с почтением внимаем каждой закорючке в Типиконе, иной раз даже что-то указываем отцу Феофилакту, настоятелю подворья, предлагаем ему всякие неофитские наши инициативы, например: а давайте все непраздничные субботы петь «с аллилуйя»! Мы только открываем для себя мир Предания, к тому же мы молоды и самонадеянны, о.Феофилакт это понимает, добродушно улыбается в ответ и терпеливо объясняет, почему мы не станем петь каждую субботу с аллилуйа…

…Как-то вскоре определилось наше трио: Наташа Миронова и мы с Митей (впоследствии добавилась Света Дагаева и трио ненадолго стало квартетом). В Троицком храме удивительная акустика, бывает, входишь и слышишь полноценный ансамбль, а поднимаешься на хоры: поют всего-то два человека. Службы неспешные, монастырские. Отцы, наезжающие из Оптиной, приносят с собою её тишину…

Одним из украшений оптинского нашего периода жизни было знакомство и даже дружба с тогда совсем ещё молодым и тогда ещё оптинским иеромонахом Сергием (Рыбко).

Эти годы были для меня самыми светлыми в моей хоровой «карьере». Много было в ней («карьере») светлых вдохновенных людей, да почти все были таковы! Много было прекрасных служб, замечательных концертов и записей. Однако, это оптинское пение было всё же самым-самым, «самее всех». То тепло Митиного голоса и тишина монастырских служб питают меня по сию пору.

…Мы иногда встречаемся в трамвае — 11-й маршрут — на повороте от ВДНХ к Останкино, он, кажется, и теперь ещё ходит. Я неохотно, с заметным усилием — мы совсем бедные: на дворе, повторю, начало 90-х, а мы уже оставили свои сети, но у нас ведь семьи — запихиваю свой билет в компостер, вопросительно смотрю на Митю, Митя решительно заявляет: «Я им не плачу́». Я, конечно, чую, кому «им», но не понимаю, а причём тут трамвай?.. Как сейчас вижу и Митин берет, и замшевый б/у пиджак не по росту, даже позу его помню… Подумалось теперь — Дон Кихот!..

Не один раз рассказывал эту историю своим, неизменно посмеиваясь, хотя, конечно, и добродушно. Да и теперь вот улыбаюсь, каждая чёрточка друга моего драгоценна, пусть ничего она особенного и не значит, ну как какой-нибудь удачно сыгранный музыкантом форшлаг — ну что он значит? Да ничего. Но ведь, исполненный на своём месте, расцвечивает, украшает мелодию…

Итак, самое начало 90-х, время голодное и беспокойное. А мы, войдя в Церковь, пленены Её красотою и думаем о священстве. И вот Митю зовут в Кашин священником, обещают даже жильё, для молодых Арзумановых это может стать подспорьем в решении ещё и материальных проблем. Какое это жильё, мне довелось вскоре увидеть. М-да-а-а. Жильё… Ещё помню «Волгу ГАЗ-21», помню заводили её как-то-заводили, да так, кажется, и не завели… Точно не завели, отправились пешком. «В ваших маленьких домишках / В ваших стареньких машинах / Время бережно и мерно / Набирает силу…»

Итак, в сентябре Арзумановы уезжают в Кашин, мы остаёмся на подворье ещё на год, в начале октября штурм телецентра, прорываемся — нам на службу! — сквозь кордоны силовиков на «копейке» Димы Гусева (вот о ком бы подробнее рассказать, но здесь не к месту будет), поём вечерню, а за стенами пули свистят… В эти самые дни Митя стал диаконом Димитрием, а чуть позже — 1 января 1994-го — иереем.

В тот же год и передо мною встал вопрос рукоположения, я ездил за советом и благословением к о. Кириллу (Павлову), однако решающее слово оставил за моим батюшкой. Помню, поймал его на Курском (куда же он ехал? вероятно, в Ковров, где тогда жили его родители). Там на перроне отец Димитрий и благословил меня, и благословение молодого священника я принял как старческое —  с полным доверием, как боевое задание.

…У о.Дмитрия была совершенно удивительная для меня музыкальная память. Помню, он пел какую-то тему из Брукнера, теперь не помню наверно, кажется, это была тема медленной части 3-й симфонии (не яркая и запоминающаяся главная тема 1-й части, а именно «матовая», «пастельная», прикровенная из 2-й) — его собеседник (Михаил Журавлёв — однокашник по питерской консерватории) продолжал, затем снова о. Димитрий… Я слушал, разинув рот.

Ещё помню, сто лет назад поставил ему запись какой-то своей музыки, так он периодически напевал её и много-много лет спустя. Сам я давно уже всё позабыл, теперь и самому бы интересно, да запись утеряна, а моя память короткая… А батюшки нет здесь с нами, чтобы снова напеть и напомнить.

…Взялся переслушивать теперь Брукнера, ищу ту тему, не могу вспомнить, точно ли это адажио из 3-й?.. (очевидец этого «дуэта» Алёша Чернов утверждает, что это была тема 1-й Малера, не стану спорить, у меня отложился почему-то именно Брукнер). Вот на днях слушал-слушал и понял вдруг, почему отец Дмитрий так любил его (Брукнера) — он его жалел! Этого неловкого, «неформатного» провинциала, «полудурачка-полусвятого», как называли его высокомерные столичные венские профессоры, о. Дмитрий жалел. Жалостью не прЕзо́рливой, но «прИ-», той самой «милостью мира» — со-жалеющей, со-страдающей, со-болезнующей, со-чувствующей жалостью, что струится из милующего сердца. Таким сердцем больше слышишь, больше — это значит, опять же, и шире, и глубже, и выше… Абуна любил больше всего 9-ю Брукнера.

Митя отличался не только музыкальной памятью. Он знал невероятное количество стихов. Как-то с моим Серёжкой (о. Сергием Сиротиным) оказались в Венеции, всего-то на несколько часов. Где-то — может быть, это было на Набережной Неисцелимых? или по дороге на кладбище Сан-Микеле, что вероятнее — заспорили о Бродском. Бродский мне и теперь не вполне близок, тогда же, помню, я даже протестовал, дескать, ну какой он русский поэт? Позвонили батюшке. Тот сходу стал читать стихи…

Понятное дело, через 10 минут кончились все телефонные деньги, а с ними и батюшкина апология русского поэта Иосифа Бродского…

Невозможно забыть 30 июля 2001 года, память вмц. Марины, Владимирский храм, я правлю службу, батюшка поёт у нас на клиросе, дуэтом с «Ал-кашей» — «Ал’ексеем-каш’инским» — кашинским печником Лёшей, с которым они специально приехали едва ли не из самого Кашина (тут надо уточнить, может быть, в это время уже из Жулебино, я давно потерял счёт временам и срокам). Это было настолько чудесно, у-сердно, проникновенно, что я, помнится, во время Херувимской (пели нашу с ним любимую двухголосную «Волжскую») заплакал от радости, удивления и благодарности. Это был его подарок девочке Марине…

 

 

 

 

 

Related Articles

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Back to top button